КрымФронт

Воспоминания о войне. Тесленко Иван Григорьевич, 22.08.1922-21.05.1996 г.г. Призван Ворошиловским ГВК Ворошиловградской области. Краснофлотец, радист Береговой Батареи №14 2 отдельного артиллерийского дивизиона береговой обороны главной базы Черноморского Флота.

1938-1940 г.г. (май-март) школа ФЗУ по специальности электрослесарь по монтажу, ремонту и эксплуатации промышленного электрооборудования. Член ВЛКСМ с мая 1938 года. Металлургический завод имени товарища Ворошилова, город Ворошиловск Ворошиловградской области, ныне город Коммунарск. Там же и родился, крестился, учился.

1940 год март месяц по 1941 год октябрь месяц, электроустановка при электро-цехе завода имени товарища Ворошилова, член бюро Комсомольской организации цеха, заместитель секретаря Комсомольской организации цеха (секретарь был В.М.Лебедев).
Октябрь 1941 г. Призван в Военно-Морской Флот на службу. Полуэкипаж города Новороссийск клуб имени Маркова. В этом же месяце в конце последних чисел поход в город Анапу, санаторий имени Ленина (бывший санаторий). Принятие присяги и с оркестром строем в учебный отряд (школа) Морпогранвойск НКВД Черноморского Флота, рота радистов. Командир роты старший лейтенант Григорьев.

Февраль 1942 г. Расформирование училища, часть курсантов и старослужащих побатальонно готовились в г. Геленджик для десанта на Керчь как нам говорили тогда, а часть в город Севастополь, на оборону, куда и я был направлен. Нашу сформированную роту перед отправкой в Севастополь, с училища повели строем в бывший винный совхоз в лес, для приспосабливания в условиях жизни, и нахождения в условиях фронтовой жизни. Рыли землю, носили сухую траву, строили жилье каждый себе, рыли окопы небольшие, шанцевым инструментом, питались хорошо с полевой кухни, частые построения, готовности и ночные подъемы. Через две недели, а то и 10 дней как мне припоминается, мы строем все были подняты в поход в город Новороссийск, клуб имени Сталина. Потом ночью строем пошли в порт. Погрузились на теплоход «Красная Кубань» и на Севастополь.

Сопровождали нас эсминец и сторожевой катер, а так же тральщик. Потом эсминец куда то ушел, и так мы и шли. Нас было много, много было нацменов, очень даже. В море чуть было наш теплоход не взорвался. Плавучая мина приближалась к «Красной Кубани». Поднялась большая паника, крики, шум, была команда «ВСЕ В ТРЮМ!!!». Но мы были на верхней палубе и простым лазом видели как мина почти под водой с рогами плыла к нам. Ужас один, как страшно, море вокруг и небо. Потом раздалась резкая команда «ПОЛНЫЙ ВПРАВО!!! САМЫЙ ПОЛНЫЙ ВПРАВО!!!». Наша «Кубань» резко повернула курсом вправо и вперед. В это время тральщик уже развернулся и взял на прицел мину. Раздался оглушительный взрыв, на море пробежало громкое эхо, поднялся громадный столб воды, и достало аж на нашу «Кубань». Даже чуть не смыло кое-кого с палубы.

22го ни-то 20го февраля, ночью пришли в грохочущий, стреляющий, до ужаса гремящий город Севастополь. Нам всем ужас как страшно было. Немцы делали второе страшное наступление на Севастополь. Быстро сошли по команде с теплохода, и так же быстро по команде, группами нас куда то повезли на автомобилях. Нас привезли в штольню где находился штаб и командование второго отдельного артиллерийского дивизиона Береговой Обороны Черноморского Флота. Распределили по батареям. Я направлен был на 14ю батарею 130мм орудий 50 калибров длиной, английской системы «Виккерс», под командованием старшего лейтенанта Анатолия Халифа. Расположенная на мысе, рядом со «Стрелецкой» бухтой, почти в районе бухты. Это бывшая батарея №32, которая была в городе Феодосия, на условной горе «Бабай». Так мне потом рассказали, когда я входил в колею сослуживцев, говорили и то, что все эти башенные пушки, а их три, снятые с крейсера «Червона Украина» которая притоплена от бомбежки и лежит креном, мачтами на берег на «Графской Пристани».

Стационарная наша батарея построенная по типу эсминца. Все точно так, но только в земле и бетоне. Территорию занимала очень большую. Во дворе нашей территории была служба оповещения с моря и воздуха. За воротами батареи, рядом, через дорогу стояли двухэтажные кирпичные дома. Это выздоравливающий батальон, а до войны здесь было лейтенантское училище (средний комсостав выпускался), ныне Нахимовское училище. С центральной территории батареи шла главная дорога в медсанчасть, караульное помещение и на камбуз, который был расположен в песочной бухте вместе с подсобным хозяйством. Но мы не ходили в ясную погоду по этой дороге на камбуз. Немцы стреляли с орудий по черным, а черные были - это моряки. Форма, обмундирование то черного цвета. А моряков они страшно боялись и ненавидели, по этому стреляли даже с орудий. С Качи все им было видно, а Кача была у немцев, да и нельзя было рассекречивать нашу батарею и размаскировать. Ведь она имела большое значение и играла великую роль в обороне Севастополя. Угол возвышения 45°, стреляла по видимой и невидимой цели. Дальность полета снаряда до 26 километров.

Быстро удалось мне освоить материальную часть орудия. Я был на орудии №3 (старшина 2 статьи Волдынер Ефим Рафаилович). Через несколько дней я был уже заряжающим №1. Команда была изучить взаимозаменяемость. Вскоре я стал комендором (пушкарем) как говорят моряки. Огонь вели очень здорово, особенно наша батарея. Выносной пост был у нас на «Сапун-Горе». Я был комсомольским активистом, понравился командованию батареи как исполнительный и дисциплинированный бывший курсант. Мне часто комиссар батареи, товарищ Коломийцев Герман Матвеевич давал поручения. Во время готовности №2, я читал газету или выдержки из газет, которые давал комиссар своим боевым друзьям. Кушать с камбуза носили прямо на орудия и по ночам. Мне приходилось как и моим боевым товарищам, день и ночь вести огонь по врагу. На ходу спали. Чрезмерная нагрузка на лейнера, из за в несколько раз превышений выстрелов из орудий, заставлял всех нас менять лейнера в ночное время. Мы, именно мы разбили горнострелковую дивизию СС Викинг* присланную из Испании, что бы штурмом взять Севастополь (скорее всего речь идет от 28 легкой пехотной дивизии вермахта).

Наша батарея очень и очень много уничтожила живой силы противника и техники, много и много подавила орудий и модернизированной техники врага, и очень много уничтожила психических атак вражеских войск, а под Севастополем шли дивизии и полки. Не только немцев, но и их союзников, в то время, это Итальянцы, Румыны, Болгары. Очень часто мы переходили на поражение, а это значит цель накрыли. В последние дни июня месяца 1942 года, наша пушка №3 и №1. Это орудия 3 и 1, а второе выведено из строя, делали по 250 выстрелов что из сил изнемогали, лейнера от сильной температуры расширялись, и снаряды летели уже не в цель. У орудий были горы цинков и пеналов из под зарядов. Кто артиллерист, тот знает что такое цинки и пеналы.

Почему многие береговые батареи, немцы старались подавить, уничтожить. Потому что береговая стационарная батарея, да еще такие как диаметром 130мм, 300мм канала ствола, это неподступная крепость, которая бьет по видимой и невидимой цели на большом расстоянии как по морю так и по суше. Мы берегли свою 14ю батарею, не рассекречивали и не размаскировывали. По этому до конца вели страшное артиллерийское поражение. Что такое поражение? Артиллеристы знают. Ели бы этого не придерживались, немцы имея превосходство в воздухе авиацией, разбомбили бы ее как пить дать. Настоящей хорошей защиты ее с воздуха не было.

30 июня 1942 года, на рассвете, вышли заглянуть с потерны на орудие с опущенным каналом ствола после страшного боя. Над песочной бухтой стояли уже три немецких танка и заметив нас, открыли артиллерийский огонь. Снаряды рвались, носа не высунуть. Последовала команда «Всем в потерну, раненых тоже, двери задраить на герметичность». Это слова командира батареи, товарища Халифа. Через некоторое время участился обстрел из дальнобойных. Перелет, недолет, вправо, влево, периодически вели огонь по нашей батареи №14, которой в конце мая - начале июня 1942 года, должны былиприсвоить звание Гвардейской.

Не счастлива она, не счастливы и мы. К нам на батарею, просочилась немецкая разведка, мы слышали ее разговор. 1 июля 1942 года, утром (ночь не спали), по приказанию командира батареи старшего лейтенанта Григория Халифа, продовольственный склад с НЗ был открыт. Но ни чего не лезло в рот, хотя организм просил кушать. Сушило все во рту. Слышно как рвутся снаряды наверху нашей батареи, бетонные потерны гудят. Боимся детонации, у нас же склады с боезапасом.

Дождались темна. По команде командира батареи, все вышли мелкими группами через ход боевой рубки командира батареи. Проложены были бикфордовы шнуры. Все залегли под берегом. Запалили шнуры. Раздался взрыв сильнее грома, заревело эхо в море, поднялась земля с орудиями, соломенно-красного цвета, пламя охватило большую площадь в высь. Страшно было смотреть и жалко было батарею. Берегом пробивались мимо своей санчасти (лазарета), через стоящие здания выздоравливающего батальона. Но нас встретили немцы, пулеметно-автоматным огнем и артиллерией, а в воздухе на парашютах повисли ракеты. Мы открыли огонь из винтовок и пулемета ручного Дегтярева. Нас сразу подавили, и в упор расстреливали, послышалась команда «назад, к берегу». Стоны, а немцы стреляют. Кое как отползли в воронку большую, носом вспахивали землю. Прошли 30 минут, немцы утихли, думали десант с моря, и что всех нас уничтожили.

Небольшая группа оставшихся нас в живых, ползком вернулась к берегу, обойдя свою батарейную территорию и тлеющую от взрыва батарею. Мы бросились в плавь, на противоположный берег Стрелецкой бухты. Был сильный шторм, накат волн. Нас дважды выбрасывало на камни берега. Потом разделись до трусов и еще раз бросились в волны. Подхватило нас и понесло как на качелях, волны переваливались через голову. С ворот батареи вдоль бухты строчит пулемет, в небе висят ракеты, с дальнобойных орудий обстреливают подход к бухте. Горячие пули шипят в воде вокруг меня. Столбы воды заливают и топят.

Страшное дело, страшный суд и ад надо мною. Ни кого не слышно, нет ни чего под рукой, погибаю, кричу «помогите», кричу «мамочка спаси», а самого на волнах кидает как щепку. Вдох делаю тогда, когда волна перекинулась через голову и вновь как на качелях. Не могу сам собой управлять на такой большой и страшной волне да еще и под обстрелом. Уже обессиленный не помню как я плыл дальше, как держала меня вода. Наверное не суждена смерть, и мама молилась за мое спасение день и ночь, просила помощи у господа бога, и она пришла. Почувствовал я под ногами что то твердое. Испугался, начал продолжать плыть, виден берег светло, до берега метров 30 от меня, вновь касаюсь твердого. Сперва я мгновенно подумал, что то затонувшее, что бы не пропороть себе живот, а то оказывается подводная бетонная площадка для гидросамолетов. Я рачки, рачки выполз на берег. Стать на ноги сил нет, падаю в воду. Повернулся, посмотрел на море - дымка стоит, посмотрел в ту сторону откуда плыл - не пойму ни чего, стоит дымка морская.

Рассветает, утро 2 июля 1942 года, но солнце еще не всходит. Слышно где то невдалеке стрекочут автоматы. Пить хочется, живот полон воды морской, нахлебался когда плыл. Кушать хочется. Кое как поднялся, начал идти - не идется, бежать - не бежится. Подламываются ноги. Кое как берегом иду, ползу, вокруг страшно трупов много, кучи трупов нацменов. Барахла, обмундирований кучи, а особенно летно-морского авиасостава. Длинное здание, написано «ЦАГИ». Догадался что я под обстрелом переплыл две бухты, «Стрелецкую» и «Круглую». С вечера отлив, а на утро прилив волн. Ото меня и затаскало аж туда. Сперва прямо в море, а под утро с моря к берегу когда все утихло. И куда же к берегу? В бухту «Круглую»? А «Круглая» бухта рядом со «Стрелецкой». «Круглая» бухта - специальная бухта для гидросамолетов наших, как мы знали тогда для МБР-2.

Я снял тельник и переоделся в солдатское галифе и гимнастерку, один ботинок нашел наш русский, второй попался английский, размер ноги моей 43, не так уж быстро можно найти обувь. Носков нет, ногам больно, но было не до того, пошел шарить сухари. Нашел и сухари и прессованный кофе, горький, выбросил. Сухари с жадностью грыз. Много валялось оружия. Нашел винтовку с патронами, как тут невдалеке от посадки капонира, женщина в возрасте бежит и кричит «ой сыночек, беги быстрей, немцы в посадке»... Я дал деру, добежал до «Камышевой бухты», потом «Казачьей», на «Херсонесский маяк». Стрельба усиливается, много отходящих частей в паническом состоянии, много гражданского населения на «Херсонесском маяке» в ожидании кораблей для эвакуации, а трупов уйма.

Страшно, жалко, горько и обидно. За что и почему так мы очутились в таком положении. Ни командования, ни кого, бросили на произвол судьбы. Начали группироваться и занимать позиции, самообороняться, у кого есть оружие, а кто просто так, без оружия, лишь бы лежать носом в землю что бы осколком не убило. Каждый предназначен был сам себе, а в низу, начиная сверху крутого берега Херсонеса и в самое море - свалка. Тысячи техники, снаряжений, трупов и пр. пр. Если все взвесить, это миллионы тонн будет, площадь большая, все что стягивалось и шло к Херсонесу, все с берега спускалось в обрыв что бы не досталось врагу.

Залегли, потом решили мы с группой человек 10, берегом добраться до мыса «Фиолент», а оттуда через Балаклаву, лесом мимо «Байдар» в партизаны. Молодые, дурные были, и не смыслящие в военной стратегии, а когда человек погибает, он за соломинку хватается. Так и мы. Ни шлюпки, ни катера. Народу тысячи скопилось здесь. И все как овцы, беспомощные, бессильные. Я не в оскорбление, а так оно и было.

Участились артиллерийские обстрелы, слышно недалеко стрельба и грохот, в воздухе летает рама, это корректирующий огонь самолет. Мы их уже знаем и знали до этого. Снаряды начали рваться невдалеке от нас. Как мне припоминается, я услышал только визг и крик - ложись! Почувствовал сильные боли левого таза, бедра, рук и головы. Но память не потерял. Кровь на лбу, лице, во рту. Кто то меня волок куда то, я стонал. Тряпками обтерли, перевязали голову, а зубов нет, выбило. Страшные боли всего организма. Сам идти не могу. Спустя несколько часов, припоминается, меня под руки подняли и повели, а в след немецкий крик. Я совсем было пропал. Как после выяснилось из рассказов таких же товарищей как и я, что немцы Херсонес взяли в кольцо со стороны Балаклавы и Казачьей бухты. В плен взяли тысяч 20.

Всех повели-погнали под автоматами в Байдары. В Байдарах над дорогой и лесом, построили в колонны и больных и раненых, ушибленных и не раненых мужчин. Часть колон, а колоны были тысяч по 4-5, погнали дальше, а куда было нам и мне, неизвестно. Здесь начали немцы издеваться и действовать психологически над нами.

Какой то нацмен типа чеченца, в нашем форменном кавказском одеянии с кинжалом, в белой кубанке, на лошади красиво убранной, в седле верхом и с плеткой. Говорил во весь рот, кричал по-русски - «Кто здесь есть матросы!? кто с 7 и 8 бригады!? Кто комиссары!? Евреи!? Выходи вперед, по хорошему, все равно мы узнаем, тогда будет хуже!!!» Ни кто не вышел и не выходил. Тогда он на нацменском языке стал что то говорить, и ялдаши стали почти на всех пальцами указывать. Но не могут же все быть такими, это же дураку ясно и понятно. Тогда он на своем рысаке начал топтаться вдоль стоящей колонны, большой колонны, а с боков направлены пулеметы немецкие на всех нас и плетью лупить тех нацменов, да и других кого зацепит. Оказывается он им пообещал свободу и освободить из плена.

Я совсем обессилен был, кое как, кому то было жалко, ведь я молодой парень, мне еще не было 20 лет, меня поддерживали. Потом приехал на легковой машине какой то немецкий большой чин в очках, и с ним еще трое. Говорили тоже самое. Но ни кто не вышел из колонны. На нас всех направлено было на расстоянии метров 15 не менее 100 автоматчиков помимо пулеметов. Ну думаем, сейчас всех расстреляют. Начали с овчарками ходить по шеренгам и всматриваться в глаза, снимать брюки до голого тела. Не всем, а кому скажут, а сзади другие немцы мелом пишут кресты на одежде. Всех кого пометили выгнали из строя и отдельной колонной увели. Это были евреи и видимо политработники, но как они узнали, бог их знает. Через минут 20, мы все услышали автоматную стрельбу. Это фашисты расстреляли их. Потом нас пересчитали палками, человек по 600-500 и в сопровождении татар вооруженных винтовками и немцев автоматчиков, повели. Куда, не могу понять, но повели назад, откуда шли, только стороной. Время было к вечеру. Поместили в какие то землянки, привезли воды и хлеба, 1 буханка на 50 человек, ужас один. Голод, смерть, отобрана жизнь у каждого не менее на 20 лет.

Нашелся русский врач, меня обмыл, перевязал, примочки сделал, а я не могу ходить и все, и все говорят "держись парень, а то убьют". Утром не могу встать, все болит до ужасов. Помогли, расходили, а по большому не оправлялся уже трое суток. Нечем! Мочится стал часто и плохо. Утром часов в 9, привозят на немецкой машине большой к нашим землянкам прутьев, с заточенным остро концом, а с другой стороны с загнутым концом. Вместо расстрела, будете разминировать свои минные поля в районе деревни Камары (ныне Оборонное). Все вы матросы, все вы комиссары, мы знаем все. Это говорил немецкий офицер, а переводил татарин.

Ну что ж. Судьба такая наша. Привезли нам баланду в виде клея что мажут стены когда обои наклеивают, цвелого хлеба по куску грамм по 200, видимо где то нашли наш хлеб, и чай не сладкий. А мисок нет, котелков у многих нет. Я вообще никогда не имел котелка. Давай просить один у другого. Поделились, похлебали, заставили каждого взять по пруту и колонной погнали вперед. Сзади нас вооруженные татары охраняют, а за татарами метров в 20 немцы с автоматами.

К обеду нас пригнали к минным нашим оставленным полям в районе деревни Камары. Татарин по-русски объяснил как нужно идти шеренгой, как тыкать прутом в землю вокруг ног впереди. Если почувствуете прутом твердое, останавливаетесь и кричите. К вам подойдут ваши минеры и разминируют это место извлекая мину. Мины были противотанковые и были в других местах хлопушки с паутиной - противопехотные. После извлечения запала из мины, берите эту мину и выносите вон туда, указывая место их складирования.

Минеров оказывается много было среди нас, им обещали по три пайка за изъятия запала. И вот идем. Смертники мы убогие. За что нас господь наказал, ведь мы три-четыре дня тому как защищали Севастополь, все силы отдавали и отдали защите, вращались среди командования, а теперь никому ненужные, нас не эвакуировали, оставили на растерзание фашистам. И вот, вместо расстрела взрывайся, и тем самым очистишь поля свои от своих же мин. Где логика? Как обидно! Жалко каждому самого себя, но кому скажешь? Кому пожалуешься? Сами эвакуировались до 25 июня, а остальных оставили. А ведь мы тоже люди. Всем защищать, значит всех...

И так разминирование продолжалось, в воздух полетели руки, ноги, а то и все тело. Все гибли, умирали, ни кто им не оказывал помощи, потому что это противотанковая мина, это не противопехотная. Если танк взрывается, то представить, что останется и вряд ли останется от человека. Паника, назад, а сзади окрик - вперед, стрелять будем. Щелкают затворы винтовок татар крымских.

К вечеру нас оставшихся в живых, вновь гонят под таким же конвоем в те же землянки. Началась дизентерия, поносы, рвоты, тошнота. Воды почти нет, чем спасать товарищей. Многие умирали, многие, переносили на себе. Но нас в первый день осталось половина того, что было. Оказывается, как потом стало известно, татары приезжали с нашими пленными на машине и собирали разорванные тела, трупы, и т.д. Увозили и закапывали. Немцы боялись эпидемий. И так мы целую неделю разминировали минные поля. Я штрыкал и осторожно и нежно, со злостью, ужас надоела такая мучительная страшная жизнь, но бог отводил смерть от меня и моих рядом идущих товарищей по отношению меня - дядей по возрасту. Моя мама, как потом мне говорила, день и ночь молила бога о спасении меня. И я верю ей, верю в бога. Нас осталось человек 40. Или мы уже все разминировали, или что случилось, мне, нам, тогда было неизвестно. Мы то не знали, где эти поля минные кончаются, где начинаются. Пригнали, показали и вперед.

Увезли нас в город. В лагерь на Рудольфе. Я так и не понял, что это за слово "Рудольф". Лагерь громадный, территория большая, огражден колючей проволокой в несколько рядов, на углах вышки, на вышках немцы с пулеметами и автоматами. Собаки овчарки. Страсть.

Через неделю, если я не ошибаюсь, приехали немцы и отбирали на работу каменщиков и специалистов слесарей, электриков. Называли таких. Нашлись, пошел и я. Меня чего то сомневались брать, подпухший в ране, сильно худой, молодой очень, это так сказал переводчик. Я стоял согнувшись в стороне. Потом фриц заорал на меня и палкой махнул - становись. И я стал в группу. Нас повели, потом за лагерем посадили в машину и под конвоем повезли. Привезли к берегу, посадили на лайбу и потянули на северную сторону, в лагерь, огороженный рядами колючей проволоки, с охраной, где до войны находился местный 16й полк.

Гоняли на работу, работа тяжелая, камень, тачка, кормили ужасно плохо. Народу было человек 800. Нары, параши, битком набитые помещения за железными дверями и бетонными полами с маленькими зарешеченными окнами. Сильно били. Считал палками. Вши заели. Буханка хлеба на 50 человек утром и 50 человек вечером, 0.5л баланды. Начали пухнуть, умирать, делать побеги, но бесполезно. Некуда бежать, не где скрыться. Ловили, расстреливали, и еще и за беглеца, каждого третьего стреляли. В лагере кладбище, голод, смерть. Украли собаку беленькую у начальника лагеря, ночью над буржуйкой зажарили и съели. Два дня добивался где его гунд-собака. С автоматов стреляли по нас. Многих ранили, рачки лезли в блоки где жили.

Однажды построили нас в лагере, орали, кричали, несколько раз пересчитывали палками, переводчик переводил нам и орал на нас, бил нас похлеще нежели немцы. Он просто издевался над нами. Рост средний, чернявый и немного коренастый был. Один из наших пленных набрался мужества и выскочил из строя, подбежал к стоящему и кричащему начальнику лагеря, лезвием безопасной бритвы полоснул его по горлу. Упал в крови немец, переводчик крик по немецки поднял на все горло, стоящие в дали фрицы стрелять начали по разбегающимся нам в свои жилые блоки. Один одного чуть не подушили в дверях. Быстро прибежал караул из немцев и давай палить с оружия по казармам, по раненым. Много убитых потащили в яму, у нас кладбище было на территории, и закопали. Раненого фрица отвезли куда то.

Утром, новые немцы, гестапо, забрали тех, на кого указывал переводчик. Он всех нас знал по месту построения. Кричали, кушать не давали, держали до обеда на ногах, а потом обыск каждого и по нарам шарили. После обеда, а обеда, а обед - баланду и хлеб не дали, нас группами разобрали на работы под строгой охраной и повели. Сил не было идти, не говоря о работе. Были минуты, что сами себе смерти просили. Вечером пригнали нас с работы, палками пересчитали при входе в лагерь, а потом построение и вновь орут, кричат, ходят впереди строя и всматриваются в глаза, кого выгоняют из строя, палкой и строят отдельно. Заставляют их выворачивать карманы, сумки, рубашки снимать, ботинки снимать и смотреть. Не дай бог что то найдут с режущего или металлического - расстреливают на месте. Но нас всех до этого об этом предупреждали, что бы ни у кого ни чего такого не было и что бы никто не проносил с собой в лагерь. За нарушение расстрел. Вот они шарят у им подозрительных лиц - военнопленных. Фрицы психологически влияли и действовали на бедных, изможденных, обездоленных, ни кем ни защищенным физически слабых и больных людей, защитников Севастополя. Конечно, напрасно, необдуманно сделал товарищ с бритвой. Ведь пострадал сам, пострадали невинно многие товарищи, а толк с того? Наоборот, усугубилось существование наше и отношение фрицев вооруженных до зубов. И так прошло времени до холодов. Что такое, прошел слух среди немцев и к нам через полицаев-предателей о том, что гестапо забрало и расстреляло переводчика. Он оказался юдой - евреем. Как он нас обзывал и бил, кричал, издевался один бог знает. Значит он завоевывал авторитет у немцев. Стал другой переводчик, какой то немец-поляк. Этот совсем зверюга круглоглазая. Хуже нежели немцы.

В 1944 году весной, в марте месяце, всех нас построили как обычно. Фриц лагеря пройдя перед строем, палкой выводил со строя крича "вэк, вэк" по немецки. Вэк это значит уходи, выходи. Мы было испугались, ну думаем капут всем нам. А за что? Когда было человек 25, фриц сказал что повезут ямы рыть, кушать будут хорошо. Это перевел фриц-поляк переводчик. Думаем, брешите гады. Напугались мы до предела. Даже братва стоящая в строю, и те говорили: прощайте братцы. Как это было жестоко, тяжело для каждого из нас. Все переносило сердце.

Привезли нас автомашиной на Херсонес, где находился немецкий аэродром. Не вдалеке от аэродрома деревянный длинный сарай, внутри него сколько соломы на которой спали. Параша хорошая, большая, с алюминиевого бака. Стояла она у входной двери. Снаружи дверь закрывалась на замок сторожевой охраной, с автоматами состоящей из двух фрицев. Ограда в два ряда вокруг сарая колючей проволокой. Бочка с питьевой водой. Холодновато, сыро. Ничего не сделаешь, спали одетые. Вши заели. Ночью без света, а днем выбираешь время, бьем вшей ногтями, а они такие большие, как пуголовки и серые на цвет. Кормили лучше нежели в лагере, хлеба давали буханку на 6 человек, баланда не плохая и тэс, по немецки - чай. Нас гоняли под охраной троих немцев пожилых, рыть уже размеченные, и колышками обставленные ямы продолговатые. Было много тачек деревянных на одном колесе. На тачках вывозили землю по сторонам ям. Делали большую полость в яму. Потом уже фрицы охраняющие нас говорили, что это для самолетов. Но что бы вырыть одну такую яму, нужно не 8 человек. Как мы работали на трех ямах, а гораздо много, а так нам нужно два месяца что бы вырыть такую ямищу.

В начале апреля месяца 1944 года, мы стали слышать далекую канонаду и замешательство немцев. Отступать стали ротами немцы на аэродром. Много автомашин что то стали привозить на аэродром. Нас стали на работу уводить не так, как до этого. Гораздо позже, охрана не стала кричать, на оборот, давали сигарет закуривать одну на двоих, намного раньше заканчивать работу и приводить в сарай. Жрать быстро отдадут и в сарай. Загонят, запрут и мы там делаем еду, умываемся и кто что думаем, говорим. Подслушиваем шум и гул самолетов. Потом. однажды, спустя дней 10 после этого, и были случаи по три дня не выходили на работу, припрут мешок хлеба сухого-сухого и канистру бензиновую супа, суп правда неплохой. Рано утром, еще только солнце стало всходить, лежим в соломе и смотрим, а дверь нашего сарая чуть приоткрытая. Я и кто то еще, к двери поспешили, приоткрыли по больше, и никого нет с охраны, и нет даже замка на засове. Обглядели, осмотрели, братцы, бежим! Быстро подхватились все, и не верится. Давай быстро собираться, чистится что бы не так страшные были и со своими товарищами, а у нас у каждого был друг, срываемся мимо, рядом с дорогой по которой фрицы все время без конца двигаются на аэродром. За камышами и прочими зарослями, добираться окольными путями до города. Канонада очень сильно гудит и нарастает. Это наши наступают. Немцам видимо было не до нас. Мы добрались до развалин города. Мой друг по имени Николай, а фамилии я не вспомню уже, но старше меня года на три-четыре говорит - Ваня, я иду пробираться другим путем, у меня есть здесь где то баба. Я попрощался в обиде и пробирался к Графской пристани. Поближе к стрельбе, к канонаде, я добрался! Немцы все в панике, обстрел окраин Севастополя, шум гам, ни чего не поймешь. Смотрю ялик перевозит гражданских на северную сторону, и слышу слова: "побыстрей, побыстрей садитесь, а то отхожу"... Я быстро прыгнул в ялик как и другие мужчины и женщины, и под парусом ялик пошел. Причалили на северной стороне, по выпрыгивали все с ялика, а тут обстрел орудийный. Хорошо, радуюсь, но в скоре все затихло. Только один гул слышно, обстрел вроде бы прекратился. Пробираюсь окольными дорогами, путями на братское кладбище. Начался обстрел минами. Страшно было, фрицы, румыны кое где есть. Это я заметил, они прячутся от обстрела и что-то подстерегают. Я во время обстрела залег в небольшой канавке. Мины, снаряды летят, наши штурмуют, не иначе.

В недалеке от меня Братское кладбище, и в недалеке дорога, за дорогой строение и разного рода изгороди и пр. пр. На территории стоит немецкая машина, ни кого нет, видимо ехали фрицы, попали под обстрел, выскочили с автомашины, укрылись где то, а машину бросили. Попадает мина ни то снаряд небольшой, машину перекорежило, она загорелась, горела сильно. Я добрался до кладбища ползком, прятался в могилах под плитами. Ночью страшно было. Голоден, пить хочу. Выстрелы рядом, а нет ни кого. После того как я переночевал на кладбище, утром следующего дня я услышал сильный обстрел дороги и черепичных крыш домов рядом стоящего поселка или деревни. Кое как перебежками, ползком, где как, я добрался в деревню. В домах жильцов не было. Сухарей нашел, барахла нашел, свое вшивое снял, одел что было почище и получше, аж стало странно. Жевать сухари невозможно больно, зубов нет. Воды нет. Стрельба участилась, побежал я дальше. Смотрю подвал, дверь, заглянул туда, нет ни кого. В подвале дрова, барахло вонючее и больше ничего. Переночевал зарывшись в тряпье. Сам не помню как заснул. Ночью вставал раза три. Стрельба, канонада, наших все нет. Рано утром слышу крик, шум. Румыны, немцы с собаками. Я быстренько с подвала бегом и на дорогу, а там румыны. Деваться не куда, схватили меня. Это была жандармерия. Давай мне показывать руками, ладонями по своим лицам-щекам гладят и говорят "боже-боже". Это так румыны молятся, и дескать где церковь у меня спрашивают, как я после всего этого потом узнал - что бы я показал и меня отвести в церковь. Я претворился что ничего не знаю, ничего не понимаю, хотя я действительно ничего не знал и ничего не понимал. Как было выявлено, в церковь сгоняли таких как я, и расстреливали, а она была недалеко от Александровской крепости, на поселке или деревне стояла. Они ударили меня, я упал, а здесь как бог послал начался массированный огонь минометный наших войск.

Румыны, а их было трое с плетками, что бьют лошадей кавалеристы - такие плетеные кожаные. Во время разрыва мин и их воя, разбежались кто куда, в сторону хаток откуда я пробирался, а я молясь в бога что было сил бежал в верх рядом с дорогой в сторону церкви. Благополучно добежал. Там не так рвались мины, только на дорогу. А здесь, собака овчарка на меня. Я чуть разрыв сердца не получил, весь обмер и застыл на месте. Толстющий - толстющий, здоровенный фриц в черном обмундировании, в каске, бляха на груди с белой цепкой, автомат и пистолет на его животе. Ком, ком... Схватил меня и орет: аусвайс!!! Я по-русски говорю нету аусвайс, у фрау. Он орал что то, бурчал, матюкался по своему, я так его понял, и с собакой повел меня. Ходьбы минут 10-15. Привел в Александровскую крепость, и назад. Там было много русских наших семей гражданских прятавшихся с кое-каким барахлом в скале. Длинный ход в подземелье. Было и много немцев вооруженных, но они были наверху, в разных замаскированных и защищенных местах объекта от обстрела, осколков, и тд. Уже начало мая месяца 1944 года. Гудит рядом артиллерия, идет обстрел минометный, летят снаряды, а наших все нет и нет.

4 мая 1944 года, кажется так.

Немцы объявляют к вечеру всем, всем выйти с подземелья, будут взрывать. Заложен динамит и взрывчатка, кто не выйдет, из мужчин особенно, будут насильственно выводить и на глазах расстреливать как положено в военное время. Долго ни кто не выходил, люди плакали, прощались один с другим, падали в обморок, а по рупору объявляет командование. И вот влетают головорезы, хватают нас первых за что попало мужчин, руки связывают и пинком под зад к стоящим автомашинам, которые с задним открытым бортом наготове стоят под землей. Посадка без затруднения. Быстро одну заполнили, вторую, борта закрыли, сзади по два автоматчика и в перед. Машины крытые брезентом, я молю бога что бы снаряд упал в машину или рядом. Но ни чего этого не произошло. Привезли нас к плоскодонной быстроходной десантной барже. Как я потом узнал, их называли "БДБ". В какой бухте не помню, крик, шум, гам, темно, идет артиллерийский обстрел, а нас палками в баржу, в трюм. Ну думаем топить будут. Там были уже до нас полно мужчин, женщин, детей, стариков. И сразу же баржа отошла от берега. На верху, на палубе, немцы, слышно как они что то кричат. Руки у нас онемели от веревок, они гады, или забыли нам веревки снять или знали, что там снимут такие же русишь как они нас называли. Поразрезали нам веревки мужчины, женщины, мы рассказали как и что, попросили кушать чего либо, воды и курить. Дали, не обидели. С тех пор я начал курить. С нашей горечью и печалью, фашисты нас везли морем. Те люди, которые были раньше нас в барже, говорили что их так же насильно взяли.

Привезли всех нас в Румынию, порт Констанца. Кто с семьей, да, еще и имеют какие то документы, выходи с баржи и становись вот там. Отдельно - показывали чины немецкие, а у кого нет никаких документов, а особенно мужчины - становись отдельно. С нами поступали строго. Как мы не извиливались, что документы остались там, в Севастополе, бомбежка, обстрелы и т.д., а один фриц говорит - я вас вижу как на ладони, и по возрасту и так, вы все русский сольдат, вы никс цивиль, вас расстреляйт надо. Ну что будешь делать, не проходит у нас номер, а нас было человек 25-30 таких. Только моргаешь один одному, дескать молчи, держись, не признавайся. Всех поместили от нас отдельно, мы под решеткой и охраной, а те вольно. Дней через 8-10 нас погрузили в машины и повезли на железнодорожную станцию. Погрузили в телятники под решеткой, в вагонах параши, оказывается еще откуда то свозили таких же как и мы, и таких вагонов было штуки 4. В такие же вагоны но без решеток и двери, вагонов не закрывали, немцы поместили всех с документами, то есть семьи цивильные. Их вагоны стояли впереди состава, а наши сзади. Всего вагонов 11-12, охрана в заднем вагоне оборудованном. Повезли нас. Болезни, голод, холод, переживания...

Везли через Румынию, Венгрию, Австрию, Чехословакию в Германию на рабство. Перед Германией, где то в прекрасном месте, среди высотных гор, живописная, очень красивая зеленая длинная долина, вдоль железной дороги растут деревья. Еще в сказке невиданно такой красоты. Это нужно сказать правду и отдать должное. Тихо, листья на деревьях не шевельнутся, поют птицы. Остановился наш эшелон. Что то немцы кричали по своему, с конца вагонов на перед к паровозу. Вообще немцы рассказывают громко и крикливо. Мы не смогли понять их разговора. Минут через 10, по открывали двери наших вагонов, а гражданские все повылазили и кто что. Большинство отправляются подальше от вагонов по большому и маленькому. Нам тоже разрешили, так же оправится. Дескать никуда не денетесь, но предупредили, от своих вагонов не далеко, сами принялись пить кофе, курить, смеются чего то. В это время, я видел их незаметно с опущенными штанами, кое кому удалось проскользнуть вперед к цивильным вагонам и смешаться с ними. Прошло минут 10, после всего этого послышалась команда "Аух!, по вагонам"! Был дан свисток и за сигналил паровоз, все побежали и по вскакивали по вагонам, фрицы по защелкнули вагоны пленных друзей. Слышно было как накидали металлические накладки запоров. Цивильные вагоны, сами люди чуть прикрывали. И вскоре состав тронулся, поехали. Я в быстроте просил людей приютить как-то меня.

Люди были хорошие, они помогли и обувью и одеждой, кто что давал, и курево дали, а одна женщина с ребенком годика два-два с половиной сидела в углу, рядом узелок и мешочек небольшой, с пожилой женщиной. Она мне говорит - "Идите сюда, к нам в угол, у меня мама (как потом выяснилось, что это была ее мащеха) глухая". Нас чертовы фрицы схватили в окопе большом за поселком в Керчи. С нами была корова, корову насильно отняли, мы не давали, меня сильно ногой ударил немец. Я упала, ребенок кричит, а тут мать глухая и ей попало, а через часа два, приехали, забрали в машину и увезли на станцию, в телятнике под охраной повезли, а куда? Не знали, нас было таких очень и очень много, оказывается привезли в Севастополь, а теперь вот везут гады в Германию, мука мне и дитю и она, глухая... А вам сколько лет? Я говорю, скоро 22 будет, в августе месяце, а вам сколько? Она ответила "в августе 25". Какое совпадение! Ну вот что, говорит она: У меня есть брачная мужа, муж старик но ничего, вы на вид выглядите на много старше, вы какой то пережитый, замученный шепелявите, а я говорю - зубы выбиты. Запомните, фамилия Скляренко, вас зовут Михаил Павлович, а я Колода Мария Матвеевна. Наш сынок, его зовут Павлик, ну а это моя глухая мать, а ваша теща. Это на случай чего, что будет. И так мы ехали, переживали. Проехали большую часть Германии. Сперва как то странно, неудобно, а потом стал я привыкать, больше внимания уделял мальчику, и он привык ко мне. Привезли нас в Мюнхен. Немцы другие, вагоны задние отцепили где то в пути, что мы и не знали. Прицеплены к нам вагоны с грузом, а каким? Ни кто не знает! Везут да и везут, едем да и едем. Стоим долго ночью в Мюнхене. По выходили с вагонов мужчины, и пошли шастать по вагонам других составов. Завыли страшные тревоги. Гул самолетов в воздухе, страшный гул. Такого еще ни кто из нас не слышал. Это летят бомбардировщики союзнических войск - американские. Бомбардиры. Была ни была. Немцев ни где нет. Вскрыли один вагон, а там ботинки на деревянной подошве. Мы такого не видели еще в жизни. Бросили, закрыли. Пошли дальше, вскрыли вагон, а там тюки парашютного шелка. В каждом тюке по 48 метров, материал узкий. По нашему называется "одинарное". Легкие, удобные и не толстые. Взяли по одному тюку, редко кто по два и закрыли вагон, убегаем восвояси. Все дружные оказались, предателей не было. Прятали кто как мог, и кто куда мог спрятать. Мы например спрятали в теплое одеяло. Обмотали им мальчика и уложили спать. Стояли до утра, где то вроде бы на окраине товарной станции. Утром уже солнце светило, прицепили паровоз к нашим вагонам, мы молим бога, хоть бы побыстрее отъехать. А до этого, все мужчины и женщины договорились, в случае чего, говорим все одно, что нам в Севастополе раздал этот материал полковник, что бы не сжигать его. Шить будем рубашки, блузки руками. Что делать, носить то нечего, и в случае чего, возможно менять на хлеб, картошку немцам. Смелее не так страшно, а прячась, скажут обворовали рейх. Прячем, если кто выдаст, или продаст немцам, то не только ему, но и всем будет смерть. Все об этом хорошо знают, и по этому не было предательства.

Когда привезли нас в Мюнхен и мы простояли с позднего вечера до следующего дня часов до 10 утра, началась страшная американская бомбежка. Налетало тысячи три не меньше, четырехмоторных бомбардировщиков, это крепости были, а сверх них не менее 1000 истребителей летало. Летели в несколько этажей. На улице стало темновато из за такого количества авиации в воздухе. Весь народ, и старый и малый, по бросали вагоны и разбежались подальше от этих мест, кто в ямы, кто в кюветы, кто в воронки. А наша бабушка глухая, ни куда с вагона не бегала. Молилась богу. Я схватил Павлика и рванул с ним бегом метров 70, а то и больше к видимой бомбовой воронке, там уже лежали наши люди лицом в землю. Я быстро положил пацана лицом в землю. Слышим свист страшный, летят тысячи бомб, гудит небо, гудит земля. Бомбят сплошную территорию. Летят вагоны, эшелоны где то в дали. И так гремело не меньше часа. Потом все улетели, стихло, дымит, горит, а вдалеке стоят наши вагоны с паровозом и ни кем не тронутые и вроде бы не бомбили те стоящие вагоны где мы из них забрали тюки шелка. Вот гадство, не везет, чего их не разбомбили? И здесь увидела Мария Матвеевна как я своим телом, накрыл ее ребенка не щадя себя, заплакала и сказала: Я поняла вас, вы настоящий человек, спасаете моего сына... А я ответил - ведь вы тоже меня спасаете. Так вот если желаете, я вам даю свое предложение. Ну что ж, пришлось согласится. Женщина хорошая, самостоятельная, красивая, немного измученная, но главное, человек рискнувшая собой - спасла меня, военнопленного. Это великое дело. Это патриотизм. Это что-то значит.

Потом я узнал, что родители первого ее мужа сказали ей: "уходи от нас к своей глухой, нашего сына, твоего мужа, убили на фронте не иначе, будет жив если, война кончится, придешь, а кормить тебя нечем". И она ушла с обидой. По этому вероятно и так у нее получилась судьба. Росла сиротой с 11 лет, по людях, дядях, тетях, и каждый командовал ней, каждый заставлял ее работать, угождать им, а еще же и двое меньших братьев с глухой мачехой осталась. Вот и представьте себе, какую суровую жизнь ей пришлось пережить, и как несчастна ее судьба была и оказалась. Я с того момента стал преданным ей быть и любить ее. За все и вся хорошее и доброе. 4 июня она приняла в вагоне меня. 1944 года 4 июня, эту дату забыть нельзя, и она посвящается эта книжечка, нашей совместной жизни.

Привезли нас в цивильный лагерь городка Райхенбах-Фильс. Деревянные бараки, огорожен в два ряда колючей проволокой, на углах небольшие вышки деревянные, большие ворота, проходная, рядом с проходной по обе стороны ворот с внутри лагеря, бараки в один ряд. В одном караульное помещение с полицаями в черной железнодорожной форме, вооруженные пистолетами и кинжалами, собаки овчарки в будках, подвал для наказанных, так называемы "келлер". В другом бараке живет убийца, фамилия Гагин, его называют "президент". Сам он русский немец, уже не молодой, в хромовых сапогах и темном галифе с плетеной плеткой ходит, на конце круглый набалдашник. Он наказывает людей за малейшее ему невзгодное, или немцы-охранники ему что то за кого то скажут, он вызывает к себе, заставляет снимать брюки, ложится лицом к земле и по голому телу запарывал. Кого отольют водой, а кого прямо в могилу. Его боялись как огня. Жена у него молодая, его не любила, плювала на него, а он ее тоже бил, но не плетью, а ремнем. Таких бараков для нашего брата было штук 8. Народу было человек 800. Подъем в 5 утра, чай, хлеб, и строем на работу группами. Рядом станция, в простые пассажирские вагоны типа дачных, в сопровождении полиции, на робе у каждого пришито с надписью "ОСТ" (восточнорабочий). Привозят нас в городишко Элинген и сдают работать на железнодорожную фабрику. Нас разбирают кого куда. Кто грязь с вагонов очищает, кто с колес скребет мазут, кто моет детали букс колесных, кто участвует в ремонте моторов электрических, сварочных аппаратов под руководством и надзором старых немцев-швабов. Чуть не так, сразу передают твою фамилию в лагерь, тогда держись, президент Гагин запорет. Вечером приезжаешь, дают в лагере хлеба 200 грамм, миску баланды с брюквы и чай. Как хочешь так и крутись. В воскресенье правда не работали. В лагере стирались, сушились, обшивались, мылись, в бараке с двумя ярусными деревянными ящиками где спало по 50-60 человек в одной большой комнате. И семейные, и старые, и малые, и девчата молодые, творился бардак, и не кому было пожаловаться. Это специально немцы так делали, они всех нас считали за нелюдей. Но постепенно сами наладили порядок, добровольно, по желанию, все холостяки и холостячки переселились, поменялись местами, в другие бараки ушли.

В воскресенье к лагерю приходят «бауэры», немцы, и у начальства лагеря просят под ответственность рабочую силу, поработать в них на дому, а после, они приводят на вечер в лагерь и сдают обратно. Кому идешь уголь носить ведрами с улицы во двор или в сарай, кому дров нарубать и сложить в сарай, «бауэру» по сельскому хозяйству работать, вилами навоз грузить на беньдюк и быками с длинными рогами возить, где он прикажет выгружать в кучу. Кучу эту нужно так оббить лопатой и вилами, что она выглядит как юрта, аккуратная баня. А кто заставляет мешать лопатой мелкую щебенку с песком и цементом, потом поливается водой и продолжается все время перемешивания до жидкости, потом грузишь в тачку «кару» и везешь куда он покажет, выгружаешь, лопатой раскидаешь, трамбуешь, а немец с другим фрицем только протягивают швеллером или угловым железом (угольником длинным и тяжелым), делают гладкость бетона и блеск. Это так они строят у себя плацы. Это самая тяжелая из тяжелых работ. Кормят за это хорошо, и сигарет дают, и картошки, хлеба по возвращению в лагерь. Ото стараешься за счет этого поддержать себя и свою семью, а так подохнуть можно.

В конце марта 1945 года, ни с того ни с сего, а мы буквально ничего не знаем, вызвали пофамильно семей 15 и приказали через полчаса со своими вещами построится при выходе из лагеря. Что, чего, куда, спросить нельзя, Гагин плетью будет бить, дескать не положено знать. Построились, повели строем всех с узлами на станцию, от лагеря станция Райхенбах-Фильс была метров около 100. Посадили в уже там стоящие товарные, чисто вымытые вагоны, их было три, распределились все по количеству людей, нормально. Но соломы нет, и куда это нас повезут, спросили в полицая-железнодорожника, он ответил - "Аугсбург". Через 20 минут нас подцепила электричка и повезла. Привезли нас в Аугсбург и бросили вагоны в конце города в тупик. Рядом речка какая то, за речкой лагерь русских, невдалеке бурты с картошкой. Ни кто к нам, ни кто от нас, и мы тоже находимся как отдельная автономия. Достали ночью соломы с буртов, картошки накрали, зажили мы на все 100%. Пришлось все же идти просится работать до одного богача «лайтера», который и молока даст, и сыра «Кезе». Работа сырая, тяжелая, всегда весь мокрый. Каны мыл с утра до вечера не разгибая спины. Кормили неплохо, 1 килограмм хлеба в день и один литр молока давали домой помимо еды. Я крал у него сыр «Кезе» и за поясом переносил, крал мало. Но это все длилось не долго.

27 апреля 1945 года.

Утром я пошел на работу и ахнулся. Главное, что без выстрела, стоят американские танки и вояки, в основном негры. Как можно так тихо и незаметно? Рассказал я им все, а они не понимают, повели меня к начальству, я и там рассказал все. Они по-русски понимали, но говорили с акцентом. Угостили меня двумя пачками сигарет, мармеладом, белым-белым высоким хлебом, консервы дали банку свиной тушенки, и сказали поменьше ходить в это время, пока подходят войска, и я сказал что здесь не было военных немцев в этом месте и районе. Он что то сказал и пошли в ход танки яйцеобразные, пехотинцы негритянского происхождения с оружием прижимаясь чуть к стенам домов. Немцы везде и всюду выбросили белые флаги, на балконах, в окнах, а на улице их нет ни кого. Я бегом в вагоны, а там не верят мне, потом все как закричали, как начали один одного обнимать, целовать, плакать. Пошли мы мужчины все кто куда и кто за чем. Я пришел где вчера работал, а там все перевернуто, богачей нет, полазили мы с одним из вагонов, нашли муку, сахар, масло, велосипеды стащили, всего по нагребали в мешки и на велосипеды, потащили в вагоны. А войска и техника американская, спешит на Берлин. Узнали что там уже Жуков и наши Советские войска под Берлином, им нельзя уступать и отставать, они сами так говорили.

Прошло около двух суток, после этого, стали разъезжать на автомобилях легковых, русские военные с американцами и говорить, что бы все русские, кто бы они ни были, где бы не находились, приходили на сборный пункт для отправки на родину. Ну мы и поехали на второй день, на сборном пункте была военная миссия Красной Армии во главе капитана Щербакова. Я попросил машину, дали машину и мы все по переезжали с семьями машиной с вагонов на сборный пункт. Нас поместили в хорошие квартиры с обстановкой, хорошо питались, хорошо восстановили силы свои, и в сентябре месяце 1945 года, нас погрузили в целый эшелон, тоже товарняк с соломой, и повезли. Привезли куда то, потом перегрузили в «студебеккеры» и привезли в город Риза. С города Риза в город Опельн. Опельн, это город где жили поляки и немцы. Здесь мы проходили государственную проверочно-фильтрационную комиссию. Нас, мужчин, при допросах НКВД сильно били, били до крови. А вечером по напиваются, и пьяными опять бьют мужчин, придираются, ходят по комнатам и территории, взывают что мы все изменники и что женщины бл*ди с нами. Всех нужно расстрелять. Мы все это слышим и не знаем что делать, кому пожаловаться, немцы били, издевались, а теперь свои еще хуже издеваются. Все пришлось переносить на себе.

Приехал я уже со своей семьей в город Ворошиловск Луганской области, станция Алчевское. Ныне, город Коммунарск Ворошиловградской области, поселок Северный, а в то время поселок Ворошиловградский, дом №15. Но какой это дом и поселок, где отец, мать, меньший брат Анатолий жили? Убогий, с завалюхами, а некоторые хатки кое как с подпертыми стенам стояли, плакали, что они еле-еле стоят, им требуется срочная перекладка стен, крыш и тд. Строения сделаны из глины, так называемого самана, а саман от дождей, сырости рассыпается, валится и тд. Здесь жили, бездомные, очень и очень бедные не имущие ничего люди, из числа малограмотных рабочих, в свое время, еще в 35-36 годах, самовольно построившихся за пределами черты города, на заводской как говорится территории.

Очень и очень нам было тесно, мать моя Анна Федоровна очень больная, отец еле-еле ходит, брат Анатолий учился в ФЗО, потом стал работать самостоятельно на заводе «Ворошиловстрой» слесарем. Сестра Елена, меньшая меня на три года, работала на почте. Нужно было прописаться в этой страшной и убогой хате. Нужно было написать заявление на имя начальника НКВД, майора по фамилии Франц, и заполнить бланки и данные: откуда приехал, где был, что делал, чего приехал, на какой срок приехал, судим или нет, кто родители, где родители, чем занимаются и пр. Он рассмотрит, поиздевается над тобой, потом пошлет в отдел КГБ (специальная комната на втором этаже была, при милиции и НКВД), там тебя допросят раза три, по тягают дней пять, потом по обстоятельствам скажут - идите к начальнику милиции. Это уже значит все, делать не чего. Получишь на три месяца временный листок «паспорт», потом прописка дней пять, потом ищи работу, устраивайся. Не пройдет время как следует, еще не так то просто можно устроится на работу (откуда приехал, где был, а в плену был - у немцев, у нас нет работы). Делали причины что бы не взять на работу, видимо было указание свыше. И вновь нужно идти, снова и заново испытывать муки и унижения, угрозы, оскорбления. А кому скажешь, кому пожалуешься, когда все люди были злые как звери, и к тем, что были в Германии и к тем, кто не был. Голод, холод. Пайку хлеба получает человек на карточку в магазине на себя и на свою семью. Пока с магазина дойдет домой, все скушает. Люди ели людей, а в некоторых отдельных селах, деревнях народ вымирал. Их некому было даже придать земле. Многие ели людей. В этих селах и деревнях, висели с тряпок кем-то повешенные черные флаги. Это означало - нет здесь людей, вымерли. Вот так было, вот такая была жизнь на Донбассе после войны при руководстве государством Сталина.

Получив временное удостоверение, паспорт трехмесячный, и за что? За то что я воевал и защищал Севастополь? Сердце Черного моря, как говорили наши, и собственно говоря юную жизнь скалечил. На всю оставшуюся жизнь меня терроризировали, оскорбляли, унижали мое достоинство как человека, психологически издевались. Мне же нужно было прежде чем прописаться, стать на воинский учет, а что бы стать или не стать на учет, ставится же штемпель в домовой книге, потом прописывают по улице какой и в каком доме. И вот я пошел в военкомат города Ворошиловска, а уже стал подпухать от голода. Хлебной карточки нет, не работаю, а продавать на хлеб нечего!

Был еще текст, но к сожалению безвозвратно утрачен.